60 лет в поиске истины

«ЗАВТРА». Михаил Леонидович, на протяжении вот уже многих лет вы — один из признанных лидеров патриотического общественного мнения, давний автор нашей газеты и участник Изборского клуба. В связи с этим не могли бы вы рассказать о том, как формировалось ваше мировоззрение, ваша научная и общественно-политическая позиция, как вы, собственно, оказались по эту, а не по иную «сторону баррикад»?

Михаил ХАЗИН. Прежде всего, нужно сказать о некоторых семейных корнях. Мой дед по отцу родился 25 октября 1913 года, и этот день после реформы календаря стал считаться 7 ноября. У него было двое детей, старший из них, мой папа, родился 22 апреля, а его младшая сестра — 5 декабря. Говорю об этом для того, чтобы отметить «привязку» дат рождений этих близких мне людей к знаменательным дням «красного календаря»: это, соответственно, день Октябрьской революции, день рождения В.И. Ленина и день «сталинской» Конституции СССР 1936 года. Поэтому, когда 5 мая, в день советской печати и в день рождения Карла Маркса, на свет появился я, это уже никого не удивило. Скорее, наоборот. И по этой причине — уже никуда не денешься — с меня в какой-то мере требовали «соответствовать» автору «Капитала».

При этом надо учесть ещё одно обстоятельство, которое заключалось в том, что папа мой — еврей из местечковой семьи, которая много поколений жила в Могилёве-Подольском Винницкой области, а вот мама — из семьи донских казаков. Её дедушка, Ефим Гаврилович Поляков, герой Первой мировой войны, в гражданскую воевал у Краснова, и потом не эмигрировал за границу, как все, а продолжал сражаться против советской власти до 1942 года, когда он вместе с немцами вошёл в Ростов-на-Дону, где жила его семья. Здесь интересно, что его жена, Ядвига Адамовна Пилькович, моя прабабушка, периодически ездила к нему — туда, где он скрывался в подполье, а потом возвращалась обратно и рожала детей. Всего у неё было девять детей, из них только двое, моя бабушка и её старшая сестра, родились ещё до революции, а остальные — уже после. Двое из них умерли во младенчестве, вырастила шестерых дочерей и сына. Но к 1942 году, когда прадед появился в Ростове-на-Дону, он узнал, что из его детей в городе осталось только три младшие дочери, а сама прабабушка умерла буквально за две недели до того. Поскольку в это время шли ожесточённые бои за город, с массированными обстрелами и бомбёжками, её могила не сохранилась. После 1943 года, когда он вместе с немцами и ушёл, следы этого моего прадеда теряются.

Так что у меня было две бабушки: русская и еврейская. Для каждой я был старшим внуком, но ни одна из них про другую ни разу ни одного слова при мне не сказала. Ни хорошего, ни плохого. У обеих была по-настоящему стальная воля. На мою еврейскую бабушку, кстати, очень была похожа госсекретарь США Мадлен Олбрайт: и внешне, и по характеру. Так что в этом отношении всё очень интересно. Гражданская война была прямо вот она… Кстати, забыл сказать, что Ефим Гаврилович был очень богатым человеком. Я нашёл в Ростове-на-Дону огромный капитальный жилой дом, часть которого он в своё время купил, и где осталась жить после революции его жена, моя прабабушка, с их общими детьми. Ей, бывшей домовладелице, там оставили небольшую жилплощадь. Этот дом до сих пор стоит в Ростове, на улице Станиславского, 122.

А с отцовской стороны тоже всё могло повернуться совсем иначе. Семья моей прабабки решила эмигрировать в Соединённые Штаты и уговорила прадеда отправиться за океан вместе с ними. Все вместе они выехали в Одессу, уже были билеты на пароход, но восьмимесячный тогда младенец, мой дед, внезапно заболел ветрянкой, и его вместе с родителями оставили на карантин, перенесли билеты на три месяца. Пароход в Америку ушёл без них. Дело было в июле 1914 года, а 1 августа началась Первая мировая война…

Я под этим напряжением находился всегда, всегда его ощущал. Не скажу, что понимал, но ощущал, и очень остро: что-то не так. При советской власти многие моменты обходились молчанием, о них предпочитали не распространяться, но они от этого всё-таки не исчезали.

Но было ещё одно, самое важное для меня ощущение. Мы жили в комнате-коммуналке на Большой Академической улице, я начал учиться в 213-й школе. Знаете, был у нас такой Всеволод Кочетов, писатель страшно консервативный, сталинской закалки, за что его многие не любили. Сразу после войны он написал роман «Журбины», по которому затем сняли очень хороший фильм «Большая семья». Уже позже, в конце шестидесятых, он решил поездить по стране, чтобы найти такую же, семью и написать о ней. Но поиски результата не принесли и, вернувшись из этой своей поездки, он с горечью сказал, что «Журбиных в России больше нет». Это ощущение разлома, разрушения общей «большой семьи» тоже появилось у меня ещё в детстве.

Жили мы тогда небогато, даже бедно. Папа был младшим научным сотрудником, мама преподавала высшую математику в институте, они учились на одном курсе мехмата МГУ. Году в 1964-м моего папу стали активно звать в Новосибирск, в недавно построенный Академгородок. Аганбегян, который возглавил там Институт экономики, говорил ему: «Лёня, не валяй дурака. Я тебе дам лабораторию, ты быстро защитишь кандидатскую, получишь отдел, к 32-33 годам будет докторская, а в Москве тебе не дадут её защитить», — кстати, так всё и случилось, докторскую не дали защитить. Но папа в Академгородок из Института прикладной математики не поехал, потому что пришёл к директору института Келдыша на приём по жилищному вопросу. И тот распорядился выделить квартиру. Но это распоряжение должен был утвердить профком, а тамошние тётки-«общественницы» решили по-своему: мол, этому пижону (потому что папа всегда ходил в белых рубашках) и комнаты хватит. Так мы оказались в коммуналке. Общая атмосфера того места и времени запомнилась мне навсегда. То как надо, как «правильно» жить.

Например, во дворе устраивали субботники, и моей маме было очень приятно, когда она возвращалась с работы, а ей соседки говорили о том, что вот, ваш сын сегодня вместе со всеми нами хорошо поработал, молодец. Мне тогда лет шесть было, не больше… Или когда я, десятилетний, забирал своего младшего брата из детского сада — ни у кого никаких вопросов не возникало: нормальное дело, родители работают… Потом, уже к концу школы, жизнь в материальном отношении сильно улучшилась. Не только у нас — по всей стране. Вообще, 70-е годы были временем резкого, небывалого ранее роста благосостояния для населения нашей страны. Это уже потом я узнал, что мы тогда вышли со своей нефтью на мировой рынок, запредельные усилия и инвестиции прошлых лет начали давать свои плоды. Но вот общее ощущение жизни стало стремительно меняться — и не в лучшую сторону.

Проблема была в том, что вместе с ростом уровня жизни советских людей стала бешено расти коррупция, снизилась дисциплина труда, пошла разбалансировка планов и так далее. Но в целом жизнь была совсем другая. Когда я перешёл в пятый класс, нам дали трёхкомнатную квартиру в Бескудниково, но там мне уже ни школа не нравилась, ни общая атмосфера. Люди там были уже совсем другие, порой весьма неприятные персонажи — что называется, с бору по сосенке, «лимитá», как тогда говорили.

Последние три года я учился в физико-математической 179-й школе на Пушкинской (ныне Большая Дмитровка), очень хорошая школа была. Но к 10-му классу даже мне стало окончательно ясно: что-то в нашей стране происходит не так. На деле уже начался социально-экономический кризис — так, в полный рост и — для того, чтобы поддерживать достигнутый образ жизни, — государство начало закрывать глаза на многие безобразия, которые людям были уже отчётливо видны. Применительно ко мне было абсолютно ясно, что я не поступлю на мехмат МГУ, как хотел по стопам родителей. Тем не менее, экзамен я сдавал, получил на нём ожидаемую «двойку» и отправился в Ярославский университет. А там было очень интересно. Прежде всего, потому что там была атмосфера моего детского двора на Большой Академической, той среды, о которой мне рассказывали родители, о своём обучении в университете, атмосфера «большой семьи» и «правильного» мира. Отношения людей и всё остальное.

Меня перед поездкой туда пугали: там рабочий город, антисемитизм и так далее. Ничего подобного! Меня потрясло, когда в глубинке, в колхозе, куда нас, первокурсников, отправили «на картошку», местные жители в очень такой расслабленной обстановке начали спрашивать: «Миша, а что такое «еврей»?» Я, семнадцатилетний, ничего кроме Москвы не знавший, в меру своих возможностей минут сорок пытался им объяснить. И мне сказали: «Хорошо, Миша, мы поняли». Что они поняли? — мне тоже стало интересно. «Да в каждой, даже в самой маленькой, на три дома, деревне есть свои заморочки. Их может быть несколько, может быть одна, но они всегда есть. Эти заморочки все местные знают, а не местные — нет. Потому что для них никакого смысла в этом нет, им про это никогда ничего не говорят. Вот евреи — это ваша московская заморочка. Вы там в Москве всё знаете, кто еврей, кто нет, кто полуеврей. Только нам здесь не надо про это рассказывать. Мы тебя уже разглядели, ты — наш, русский. Вот знаешь тракториста нашего? Он когда сюда приехал, был азербайджанец. В Аллаха верил, свинины не ел, водки не пил». Я спросил, что из этого следует. «А вот он тут служил в армии, влюбился в Машку, остался у нас. Машка — красивая, но дурная. Она от него гуляет, он двоих детей растит, и всё хорошо. Аллаха у нас сроду никто не видел, свинину уже жрёт, года через два-три и водку начнёт пить, совсем русским станет». Вот это понимание, что можно стать русским, но нельзя русским родиться. Дело тут не в вере, свинине и водке. Можно приехать сюда азербайджанцем и стать русским.

«ЗАВТРА». Даже негром можно приехать, как прадед Александра Сергеевича Пушкина Ибрагим Ганнибал. Или датчанином, как Владимир Даль.

Михаил ХАЗИН. Ну, Ибрагим Ганнибал был не негром, а эфиопом, то есть семитом. Но вообще, кем угодно! Родиться русским нельзя — русским можно только стать. Раз ты ведёшь себя как русский — значит, ты русский. Мне тогда пояснили: «Вот другие студенты — они, конечно, ребята хорошие. Но при встрече не здороваются». А здороваться там надо обязательно: встретил человека — поздоровался с ним. Сколько раз встретил — столько и поздоровался. По-другому нельзя, и ещё целая куча тонкостей.

Потом я всё-таки перевёлся в МГУ, и вот там на мехмате всё было по-другому. Не в плане учёбы и знаний — нас учили прекрасные специалисты своего дела, а в плане атмосферы: все эти комсомольские активисты, доносы и прочие пакости. Всё это мне страшно не нравилось. Я вспоминал папины и мамины рассказы о студенческой жизни — в Ярославле всё было точно так же, а вот в Москве уже совершенно иначе. Опять же, было ясно, что в аспирантуру меня не возьмут — по той же самой причине, по которой не дали поступить в МГУ «напрямую». Но к тому времени я уже осознал главное — что хочу заниматься наукой в том смысле, который придавался этому занятию в XVIII-XIX веках. То есть хочу разобраться, как всё оно есть на самом деле.

«ЗАВТРА». То есть приоритетен поиск истины, а не «кормушки»?

Михаил ХАЗИН. Да, конечно. Хотя уже понимал, что в современной науке для успеха принципиально важно договариваться с правильными людьми и делать правильные вещи. Тогда получаются степени и звания, открываются бюджеты (теперь гранты) и всё остальное. А к этому у меня — видимо, по наследству — склонностей нет. Мой папа и в возрасте 46 лет, будучи кандидатом наук и очень авторитетным специалистом в самых разных вещах, оставался младшим научным сотрудником, потому что играть в эти игры не собирался.

И вот, мне тоже очень хотелось заниматься наукой без участия во всех этих дрязгах. С моим распределением получилась целая эпопея. Количество ненависти, которое на меня вылилось со стороны командно-административной верхушки мехмата, было запредельным. Но я уже понимал, что к чему, поэтому спровоцировать меня им не удалось, но это было омерзительно. Причём омерзительно не только с точки зрения человеческой, но и с точки зрения административной. Когда мой папа впоследствии познакомился с Борисом Николаевичем Пономарёвым, кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС и как-то поведал ему историю моего распределения, тот сказал: «Что-то они переборщили», — и когда выяснил, что всё закончилось для меня благополучно, резюмировал: «Даже не сомневался, что вы сами справились». Но с тех пор в свою альма-матер я больше ни ногой.

Но на работе — а распределился я в Институт физической химии АН СССР — в общем, стало понятно, что истина становится вещью второстепенной. Первая большая всесоюзная конференция, на которой был, эта показала. На пленарном заседании шла дискуссия о причинах того, почему одна важная функция, которая в теории должна убывать экспоненциально, в эксперименте ведёт себя иначе, убывает сильно медленнее, степенным образом. Меня как раз взяли для того, чтобы я, как теоретик, объяснил физикам как правильно моделировать движение молекул. Поэтому, когда началось общее обсуждение, я руку поднял, встал и спросил, правильно ли понимаю, что здесь может быть банальное накопление ошибок измерения. Спорить было не о чем, дискуссию свернули, а в большом перерыве ко мне подошли несколько уважаемых профессоров и отвели меня, молодого специалиста, в тёмный угол. Бить не стали, но сказали примерно следующее: «Миша, если ты хотел показать присутствующим в зале, что разбираешься в теме лучше, чем эти докладчики, ты своего добился. Но запомни: тысячи людей в мире осваивают колоссальные средства, считая свои результаты такими методом. Поэтому такая просьба: до тех пор, пока ты не придумаешь, как считать правильно, не стоит критиковать уважаемых коллег. Ты всё понял?» Я всё понял. Но по-прежнему хотел искать истину, а не лучшее место в общем строю.

К тому же, тогда от разрыва аневризмы аорты — много курил, и у него был сильнейший атеросклероз — ушёл из жизни мой папа, ему было всего 47 лет, началась горбачёвская перестройка, и стало ясно, что прежней жизни больше не будет. На той волне я с некоторыми из ребят, которым преподавал математику, попытался создать команду, которая занялась бы бизнесом. Эти ребята были моложе меня лет на шесть-семь, и они быстро сориентировались, что все деньги принадлежат не тем, кто их заработал, а тем, кому они попали в руки. У меня в этом «рынке» ничего не получалось — видимо, в силу воспитания. Наблюдая за тем «праздником жизни», который начался в нашей стране в 90-е годы, я уже видел, что всё это является развитием и следствием того, что происходило в 70-е. Я понял, что надо с этим или как-то бороться, или «рынок» всех нас просто сожрёт. А как бороться? В конце 1992 года я полностью отказался от прежнего круга интересов и круга общения, просто перестал этим заниматься и с этими людьми контактировать…

Ещё в конце 80-х я ушёл работать в Институт статистики Госкомстата СССР, потому что там был директором Эмиль Борисович Ершов, тоже мехматовец, который в студенческие годы вместе с моим папой играл в баскетбольной сборной МГУ. Он был очень сильным учёным-экономистом, и под его влиянием я начал интересоваться проблемами экономической теории. Я прочитал множество авторитетных трудов по этой теме, чего студенты экономических вузов обычно не делают, а лишь «проходят» список литературы. И обнаружил там не то, чтобы враньё — но абсолютно предвзятые, идеологизированные подходы. Только векторы у «марксистской» политэкономии и у либерального «экономикса» были разными, но методология одинакова. То же замалчивание противоречащих фактов и тенденций, та же попытка замазать нестыковки и фундаментальные пустоты.

Я начал искать людей, с которыми можно было на эти темы всерьёз разговаривать, нашёл Олега Григорьева — мы с ним познакомились в сентябре 1994 года в Вашингтоне — я к тому времени уже перешёл на государственную службу, сначала в министерстве экономики, а потом в Администрации президента. И в ходе наших обсуждений и споров начала формироваться новая теория, к которой постепенно подключались другие люди. В разной мере, конечно.

Кстати, находясь внутри «машины власти», я увидел, как теоретическая ложь сказывается на практике. Те, кто называл себя «молодыми реформаторами», строили «новую демократическую Россию» по западному образцу только на словах, а на деле занимались вредительством и воровством. Самое интересное было в том, что даже в кулуарах они рассказывали друг другу о своей возвышенной миссии — чтобы выглядеть порядочными и интеллигентными людьми в белых одеждах, которые в первую очередь пекутся о всеобщем благе. Только уже не коммунистами, а либералами. Отсюда, кстати, ненависть к «силовикам» и страх перед ними — потому что те-то знают, кто перед ними и чего стоят все их красивые и умные слова. Папа мой, который людей видел насквозь, эти моменты всегда учитывал и нередко говорил мне, что вот с таким-то лучше сократить общение, а с таким-то совсем общаться не стоит. А на вопросы: «Почему?» — обычно говорил: «Миша, это долго объяснять». И среди либерального лагеря у него почему-то никогда друзей не было — задолго до того, как эти люди получили власть.

Мой дед, который в 1949 году получил Сталинскую премию — он занимался радиолокацией, в 1952 году был уволен из министерства государственной безопасности с формулировкой «за связь с врагом народа Абакумовым». И его должны были посадить, но нашёлся человек, который за него походатайствовал перед Берией. И тот сказал, что ничего не может сделать, поскольку новое руководство МГБ ему как зампреду Совмина СССР не подчиняется, но совершил такой сильный аппаратный ход: вышел в свою приёмную, очень громко сказал там: «Гришу Хазина мы сажать не будем!» — и вернулся в свой кабинет. После этого как только появлялся очередной ордер на арест моего деда, по всем правилам подписанный и завизированный, кто-то его куда-то припрятывал — зачем с Лаврентием Павловичем ссориться? И так было минимум трижды.

Так вот, когда в 1955 году деду предложили вернуться на службу, правде уже по военной линии — с «полным пакетом» в виде КБ в Ленинграде, звания генерал-майора, Ленинской премии и к 60-и годам Героя Соцтруда плюс многое другое — он отказался. Дед умер, когда мне было 16 лет, но несколько раз перед смертью со мной разговаривал всерьёз, по-взрослому, и на вопрос о причине такого решения, посмотрев мне в глаза, ответил: «Миша, ты пока этого не поймёшь, но запомни: таким людям, как я и ты, погоны надевать нельзя».

Действительно, я его понял только после того, как меня уволили из Администрации президента примерно в том же возрасте, в котором деда убрали из МГБ. Сейчас та должность, которую я в АП тогда занимал, заместитель начальника управления, соответствует генерал-лейтенантской должности. Там была картина такая: когда в марте 1997 году Лифшиц пробил идею создания экономического управления, то он мне сказал: «Миша, я тебя не могу сделать начальником, потому что для начальника управления гораздо более сложная процедура согласования, а нужно назначать быстро, пока разрешают. Поэтому начальником я оформлю своего референта, а ты будешь заместителем, который ведёт все дела».

«ЗАВТРА». Таким «серым кардиналом»?

Михаил ХАЗИН. Да. А потом у меня был разговор с тогдашним первым заместителем руководителя Администрации Александром Ивановичем Казаковым, который мне сказал: «Наплевать, что там у Лифшица с Чубайсом, меня интересует, чтобы в результате твоей работы была создана независимая ни от кого система информирования президента о том, что где у нас творится в экономике и в правительстве». Мы создали такую систему, и она успешно работала, пока не была уничтожена по категорическому требованию правительства. Но я по-прежнему пытался разобраться с теми вопросами, которые были у меня ещё со школьного возраста: что у нас не так, почему кризис, почему нет экономического роста, и что со всем этим можно сделать?

«ЗАВТРА». Вас убрали до или после дефолта?

Михаил ХАЗИН. Конечно, до. Важно было нас прибить заранее, чтобы мы не могли сказать тому же Ельцину, что на самом деле произошло. Я оказался без работы, без квартиры, с грудным ребёнком на руках, на работу никуда не брали — куда бы ни пришёл, из АП везде ставили блок. И в этой ситуации единственное, что оставалось делать, чтобы не сойти с ума, — это заниматься разработкой теории. В результате весной 2000 года мы с Олегом Григорьевым написали статью «Добьются ли США Апокалипсиса?», которая в июле была опубликована журналом «Эксперт».

На каком-то из своих выступлений я тогда познакомился с Александром Нагорным, который нашу статью прочитал и предложил сделать из неё более развёрнутую экономическую программу. И он сделал сборник «Крах доллара». Я, кстати, о долларе ничего не говорил — речь шла исключительно о мировой финансовой системе. Но этот мем, «крах доллара», благодаря Нагорному к нашей работе приклеился намертво. Так с ним, с этим мемом, и живём.

«ЗАВТРА». Да, вопрос: «Когда, наконец, рухнет доллар?» — сейчас является одним из самых актуальных, наряду с вопросом: «Когда закончится конфликт на Украине?» Связаны ли, на ваш взгляд, — и если да, то каким образом — причины и ход специальной военной операции по демилитаризации и денацификации некогда братской нам и союзной с нами в рамках СССР республики с попытками западных «партнёров» сохранить за долларом статус «мировой валюты номер один»?

Михаил ХАЗИН. Конечно, мировая долларовая система обречена. Об этом мы написали с Андреем Кобяковым ещё в книге «Закат империи доллар и конец Pax Americana», которая вышла в 2003 году. А вот доллар как национальная валюта США, скорее всего, останется в живых. То есть они могут решиться на то, чтобы его заменить и тем самым сбросить свои обязательства, но этот вариант по факту уже снят с повестки дня, поскольку произошёл арест золотовалютных резервов России, — а значит, то же самое американцы могут проделать не только с любой другой страной, но и со всеми странами мира вообще.

С Украиной же всё просто. Об этом уже сказал наш президент. Путин всегда всё говорит открыто, только его почему-то никто не слышит. Не могут или не хотят. В своей последней речи на Давосском форуме, в начале 2021года, он сказал, что многие эксперты считают исчерпанным механизм развитие капитализма, и он склонен с этими экспертами согласиться. А потому пора подумать о том, каким будет мир, идущий на смену капитализму. Это во-первых.

А во-вторых, год назад, 9 мая, в рамках подготовки ко встрече с Байденом, Путин сказал, что великие державы в зоне своей ответственности сами будут определять правила игры. То есть он фактически сказал, что в зоне своей ответственности Россия не потерпит ни фашизма, ни либерализма, ни всего остального. А раз встреча президентов России и США 16 июня прошлого года состоялась — значит, эта путинская позиция американской стороной была принята.

Что мы сегодня и видим. Просто там, откуда Соединённые Штаты будут уходить, они намерены оставить после себя выжженную землю. Это касается не только Украины, но и любой другой страны, европейской в том числе, которая не остаётся в американской зоне влияния. Они не хотят допустить, чтобы хоть что-то осталось «новым хозяевам», будь то Россия, Китай, Индия или кто угодно ещё.

«ЗАВТРА». То есть существование или создание Европы как «центра силы», экономической и политической, отменяется?

Михаил ХАЗИН. Его не будет. Может быть, какой-то кусок Европы где-то на самом западе сумеют оттяпать себе англичане, но есть у меня очень сильные сомнения в этом. Ресурсов у них для этого не хватит.

«ЗАВТРА». А относительно нашей страны, относительно России, каковы прогнозы?

Михаил ХАЗИН. Американский генерал Милли, председатель Объединённого комитета начальников штабов, сказал прямым текстом в ноябре прошлого года о том, что армия Соединённых Штатов воевать ни против России, ни против Китая не будет. И вообще, великие державы свои вопросы решают путём переговоров, а не на поле боя. Россия стремительно возвращается на позиции великой державы. А великая держава не просто имеет право — она обязана в сфере своей ответственности поддерживать закон и порядок. Украина находилась и находится в зоне российской ответственности — с этим никто не спорит. То есть в Киеве могут сколько угодно орать против, но это всего лишь ор, за которым только нездоровые амбиции.

«ЗАВТРА». Не изменят ли американцы эту позицию? Не начнут ли, вопреки своим заявлениям, масштабную войну? Ведь в их договороспособности высказываются сомнения: мол, хотят — дают слово, хотят — берут обратно.

Михаил ХАЗИН. Нет, не изменят и не начнут. По той причине, что им это абсолютно невыгодно. Кстати, после того, как Путин произнёс эту свою речь в Давосе, ко мне сразу обратилось человек сорок или пятьдесят с одним и тем же вопросом: «Это ты написал экономическую часть это речи?» Я всем отвечал тоже одинаково: «Нет. Мы создали теорию, а в её рамках — язык, которым описывается современный кризис. И, поскольку другого языка для описания кризиса нет, Путин, описывая кризис, говорит на этом языке». То есть всё это — результат двадцати лет работы. Сначала не было ни денег, ни людей, наши идеи сначала пытались игнорировать… Но уже после 2008 года ситуация сильно изменилась. Стало понятно, что наши взгляды на экономические процессы полностью соответствуют действительности. К сожалению, уже ушли из жизни Олег Григорьев, Александр Нагорный, Сергей Гавриленков, который был моим соавтором по теории глобальных проектов, Сергей Щеглов, с которым была написана «Лестница в небо». Но остались ещё многие и многие другие.

Кстати, большинство своих книг я написал в соавторстве с другими людьми. Для меня принципиально важно общение, в ходе которого проблема рассматривается с разных сторон. Есть люди, которые думают, когда пишут. Есть люди, которые думают, когда гуляют. А я думаю, когда разговариваю. Мне всегда нужен спарринг-партнёр, которому я бы мог рассказывать, что мне пришло в голову. И сегодня мы подошли к такому моменту, когда разработанная совместными — в том числе и Сергея Глазьева, и Андрея Кобякова, и многих других людей — усилиями теория зажила собственной жизнью, пошла в массы и становится силой не только внутри России, но и, как говорится, в мировом масштабе. Поэтому могу сказать, что я, конечно, не Карл Маркс, но жизнь свою прожил уже не зря.

Но проблема заключается в том, что и нашу страну, и весь мир надо вытаскивать из того кризиса, в котором они сейчас находятся. У меня ещё есть условно лет двадцать, на здоровье и работоспособность жаловаться грех. Ходить с «погонами» особого желания у меня по-прежнему нет, хотя если Родина прикажет быть героем, у нас героем становится любой. Но я очень хорошо понимаю, что нужно готовить специалистов, нужно готовить кадры, которые воспримут и продолжат начатое нами дело. Вот этим я, в общем-то, и намерен заниматься в обозримом будущем.

«ЗАВТРА». Нужно надеяться на лучшее, но быть готовым ко всему. Спасибо за эту беседу, Михаил Леонидович. Примите наши поздравления с юбилеем. Желаем вам доброго здоровья, новых творческих и жизненных успехов!